Клуб-81 возник довольно неожиданно. Идея создания легального объединения авторов самиздата пришла в головы нескольких питерских литераторов в самое неблагоприятное для подобной затеи время. В стране ужесточались политические репрессии. После вторжения советских войск в Афганистан отношения СССР со странами Запада испортились настолько, что создавать видимость соблюдения прав человека брежневскому режиму уже не было необходимости. КГБ попытался использовать эту ситуацию для того, чтобы добить оппозицию. Пик арестов по политическим обвинениям пришёлся на 1982 год. От фольклора тех лет осталась в памяти страшилка: «Кто стучится в дверь мою?» – «Это я, Андропов Ю.». Неофициальная литература в таких условиях не могла не испытывать давления со стороны спецслужб. В 1981 году в Ленинграде под нажимом КГБ закрылись самиздатские журналы «37» и «Северная почта», в 1982-м – «Метродор». Некоторые литераторы были вынуждены эмигрировать. Как же удалось в столь сумрачное время образовать Клуб-81? Цели, которые преследовали литераторы - авторы самиздата, – абсолютно прозрачны: они сформулированы в Уставе Клуба. Не вполне ясно, для чего властям понадобилось соглашаться на легализацию неконформистского творческого объединения. Было ли это их очередной глупостью или, напротив, хитроумной интригой? Можно строить немало гипотез на сей счет, но точный ответ мы получим лишь тогда, когда ознакомимся с архивами КГБ. Уверен, что материалы, хранящиеся в этих архивах, позволят лучше понять, чего же власти хотели и чего добились на самом деле. КГБ был одним из участников переговоров о создании Клуба. Проблемы нового объединения обсуждали, с одной стороны, те, что вышли из гоголевской шинели, с другой – те, что вышли из шинели Дзержинского. От одних остались литературные произведения, изданные и востребованные читателем, от других – косноязычные отчёты и доносы, засекреченные поныне.
На меня с момента основания Клуба легли обязанности казначея. Одной из задач нашего объединения была подготовка сборников произведений членов Клуба к печати. Я собирал с литераторов деньги для закупки бумаги и оплаты труда машинисток, печатавших материалы для этих сборников. Большая часть отпечатанных текстов хранилась у меня дома.
Довольно скоро возникла потребность в клубном информационном бюллетене. Выпуск бюллетеня (он получил название «Регулярные ведомости») был доверен Сергею Коровину и мне.
В кинозале Литературно-мемориального музея Ф.М. Достоевского, в котором в 1981-м проходили первые литературные чтения Клуба, насчитывалось 90 сидячих мест; желающих же попасть туда, как правило, было гораздо больше. С самого начала пришлось пойти на ограничение допуска на клубные мероприятия. Члены Клуба проходили беспрепятственно, прочие же посетители пропускались по заранее составленным спискам, утверждённым клубным Правлением. В списки включались литераторы, по разным причинам не вступившие в Клуб, художники, почётные гости (С.В. Петров, О.В. Покровский и др.). За полчаса до начала собрания Коровин и я занимали пост у входа в Музей и пропускали только членов Клуба и тех, кто был в списках. Мы надевали синие нарукавные повязки, сшитые специально для нас председателем Правления Игорем Адамацким. Цвет и форму повязок он позаимствовал у дружинников, охранявших храмы в дни церковных праздников. Народу, несмотря на ограничения, набивалось немало – иногда до двухсот человек. Слушатели, которым не хватало места в зале, толпились в фойе. Помимо прочего, мы с Коровиным должны были не допускать на клубные собрания пьяных. Поэтому заинтересованные в алкоголе литераторы приходили в относительно трезвом виде, но спиртное тайком проносили с собой. Распитие происходило по углам и на лестницах. Когда директриса Музея Белла Нуриевна Рыбалко натыкалась на пустые бутылки из-под водки и портвейна, мы говорили, что стеклотара оставлена не членами Клуба, а экскурсантами, почтившими память великого писателя. По-моему, убедить её в этом так и не удалось.
Литераторы, читавшие свои произведения в Музее, обычно не выходили за всем понятные границы дозволенного. Но бывали и неудобные для официальных кураторов Клуба выступления. Например, Тамара Буковская прочла стихотворение, посвящённое Арсению Рогинскому – арестованному в августе 1981 года редактору самиздатских исторических сборников «Память». Недовольство КГБ вызвала проза Наля Подольского, в которой сотрудники спецслужб выставлялись в дурацком виде, и некоторые другие сочинения литераторов-неофициалов.
В 1981-82 годах я работал сменным мастером на 1-м Октябрьском участке Адмиралтейского предприятия треста «Теплоэнерго-3». В котельных, которыми мне по долгу службы приходилось заниматься, трудились члены Клуба Владлен Гаврильчик, Аркадий Драгомощенко, Борис Дышленко, Борис Иванов и Олег Охапкин, а также не вошедшие в Клуб поэты Юрий Колкер, Владимир Ханан и другие авторы самиздата. Профессия кочегара (газооператора) была наиболее популярной в неофициальной литературной среде.
Первый сезон работы Клуба завершался в мае 1982-го. На лето предполагалось сделать перерыв. К тому времени я уже заметил за собой слежку – филеры вели себя неосторожно. Запрещенную литературу из дома пришлось убрать. В конце мая меня направили на курсы повышения квалификации для сменных мастеров. На курсах нужно было прослушать цикл лекций, а затем сдать экзамены. После экзаменов я собирался отправиться в отпуск. 14 июня, в семь сорок утра, в день сдачи экзамена по теплотехнике и за несколько дней до отпуска, в мою дверь позвонили. От резкого звонка я проснулся и сразу понял, что пришли за мной. В дверях стояли трое сотрудников КГБ: оперативники Анисимов и Баранов и капитан Шаверин из следственного отдела, главный в этой компании. Отпуска пришлось дожидаться пять лет, а экзамен по теплотехнике я так и не сдал до сих пор.
Вслед за работниками КГБ вошли бессловесные понятые. Гэбисты предъявили ордер на обыск и потребовали добровольно выдать оружие, порнографию, валюту, наркотики и антисоветскую литературу. После моего отказа начали искать сами. К материалам, отпечатанным для клубных сборников, они даже не прикоснулись. Не заинтересовали их и поэтические подборки для антологии неофициальной поэзии Ленинграда 1950-70-х годов «Острова». Эту антологию я составлял тогда совместно со Светланой Вовиной, Юрием Колкером и Эдуардом Шнейдерманом. Среди бумаг Баранов обнаружил второй номер «Регулярных ведомостей». Накануне обыска мы с Коровиным отпечатали его всего в двух экземплярах и ещё не успели растиражировать. За день до визита КГБ первый экземпляр я передал официальному куратору Клуба от Союза Писателей Андрееву Юрию Андреевичу, за которым к тому времени закрепилось прозвище Юрий Андропыч. Второй хранился у меня дома. Шаверин взял в руки «Ведомости», полистал и отложил в сторону. «Спасибо, это у нас уже есть», – сказал он. Следователь не мог знать, что номер существовал только в двух экземплярах.
Обыск продолжался девять часов. У меня изъяли журнал «Новый мир» с «Одним днём Ивана Денисовича», книгу Орвелла «Памяти Каталонии», первый томик парижского издания «Доктора Живаго» (второй оперативники не сумели отыскать в кипе газет), а также целый мешок литературного самиздата. Это были несколько номеров журналов «37» и «Часы», сборник прозы Михаила Берга и т. д. Пока шёл обыск, понятые с увлечением читали «Ивана Денисовича» и «Доктора Живаго».
Кассу Клуба при обыске не тронули. Уже в камере на Шпалерной (тогда Воинова), 25 я написал отчёт о своей работе в качестве казначея и передал дела Коровину.
Следствие продолжалось девять месяцев. Я был вырван из привычной среды и постепенно осваивался в новой. Перемещение из мира травоядных в мир хищников – процесс болезненный. Литераторы из Клуба были далеко не ангелами, но всё же моральную вменяемость сохраняли. В тюрьме же меня окружали сотрудники КГБ и «подсадные утки» – публика, для которой моральных норм не существует. До ареста я практически не имел опыта контактов с КГБ, допросам ни разу не подвергался. Сориентироваться в новой жизни, научиться на практике различать подводные камни в мутном потоке следовательской и стукаческой лжи, внешне бессодержательной болтовни, а порой и лести оказалось непросто. В результате я совершил целый ряд ошибок, которые потом, набравшись опыта, пытался исправить. Удалось это лишь частично.
Меня обвиняли по статье 70 УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда»). В бригаду, занимавшуюся моим делом, входило пять следователей. Среди них был майор Васильев из Чебоксар, откомандированный в ленинградское УКГБ для стажировки. Советскому государству «от Москвы до самых до окраин» требовались подготовленные борцы с «идеологическими диверсиями». Возглавлял бригаду Виктор Черкесов – бесцветный чиновник, трепетавший при появлении начальства. Себя он, не стесняясь, называл верным солдатом Партии. В дальнейшем, в августе 1991-го, когда КПСС оказалась на грани краха и нуждалась в защите, «солдат» Черкесов получил возможность доказать свою верность на деле. И доказал... Сейчас он «верный солдат» путинской команды. Таких черкесовых, клявшихся в верности коммунистической партии и советскому государству, «тьмы, и тьмы, и тьмы». Где теперь КПСС, где СССР? Эти монструозные аббревиатуры начинают стираться в памяти наших современников. Уже подрастает поколение, для которого Советский Союз представляется державой почти мифической, затерявшейся на таинственных просторах истории где-то рядом с Тмутараканским княжеством и Золотой Ордой. Настораживает однако то, что винтик вчерашней тоталитарной машины благополучно встроился в сегодняшнюю посттоталитарную. Значит, эти машины «не столь различны меж собой».
Основными пунктами выдвинутого против меня обвинения были: издание – совместно с Ростиславом Евдокимовым – подпольного Информационного бюллетеня СМОТа (Свободного межпрофессионального объединения трудящихся), авторство ряда статей для эмигрантского (до 1992 года), а ныне печатающегося в Москве журнала «Посев» и традиционное для политических «дел» распространение запрещённой литературы. Однако большая часть моих «антисоветских деяний» не была раскрыта КГБ и в приговоре не отражена. Например, тайной для следствия осталось моё участие в выпуске подпольного реферативного журнала самиздата «Сумма». Не обнаружил КГБ и мой архив, материалы которого уже в 1990-е годы я использовал на выставках в музеях, не было установлено следствием авторство большинства написанных мной статей в сам- и тамиздате и т. д. и т. п. Надо отметить, что в моих показаниях, наряду с обширными умолчаниями, содержалось немало и откровенной дезинформации. В наши дни об этом можно рассказать. Приведу пример. В начале 80-х КГБ пытался в третий раз посадить математика и историка Револьта Ивановича Пименова. По моему «делу» проходил микрофильм его книги «Происхождение современной власти», подписанной псевдонимом Спекторский. Плёнку мне передал автор книги с просьбой переслать её в зарубежное издательство. КГБ, естественно, нужен был «материал» на Пименова. Я говорил, что о Спекторском знаю только то, что это персонаж поэмы Пастернака, об авторстве Пименова не знаю ничего, а с самим Пименовым и вовсе не знаком. Плёнка же с текстом книги получена от человека, эмигрировавшего из СССР. От людей, уехавших из страны, согласно моим показаниям, был получен и ряд других книг, в распространении которых меня обвиняли. Среди них «Воспоминания» Надежды Яковлевны Мандельштам. Теперь, когда опасность миновала, могу сказать, что на самом деле взял эту книгу у Бориса Ивановича Иванова, никуда из СССР не уезжавшего и проживавшего в коммуналке на набережной реки Карповки. Сегодня его не привлекут к ответственности «по вновь открывшимся обстоятельствам». Перечень подобных эпизодов можно продолжить. Исследователям, которые будут изучать протоколы допросов по политическим «делам», бдительность необходима не меньше, чем сотрудникам КГБ. Следует помнить, что слова арестованных и свидетелей, занесённые на страницы «дела», далеко не всегда отражают реальность. Это естественно, поскольку стороны протокольного «диалога» преследуют противоположные цели и пытаются ввести друг друга в заблуждение. В томах «дела» содержится не объективная картина событий, а только версия следствия, которая нередко очень далека от действительности. Нужно учесть и то, что следователь, оформляя протокол, от своих пространных высказываний оставляет на бумаге только короткие вопросы, а живую речь допрашиваемых не жалея усилий переводит на казенный канцелярит, отсекая при этом не только оттенки смысла, но часто и самую суть сказанного. Подлинная картина событий может быть прорисована лишь при помощи комментариев к «делу», данных всеми его фигурантами.
Иногда на допросах заходила речь о Клубе. Следователь утверждал, что в Клубе состоят сплошные антисоветчики. Я это отрицал и говорил, что литераторов политика не интересует, а к той деятельности, за которую я арестован, никто из них отношения не имеет. Отчасти это было правдой. Гражданская позиция литераторов недвусмысленно проявилась тогда, когда они, вопреки усилиям Андропыча и натиску КГБ, отказались исключить меня из Клуба.
Вызвали в КГБ и Адамацкого. У него опыт допросов по политическим «делам» накапливался с 1957 года. Признаюсь, показания Адамацкого прочитаны мною с большим удовольствием. Из них я узнал, что являюсь человеком абсолютно лояльным коммунистическому режиму. Никаких антисоветских высказываний, по словам Адамацкого, никто и никогда от меня не слышал.
После суда я написал заявление в городскую прокуратуру с требованием вернуть изъятый у меня на обыске самиздат, так как он не имел отношения к следственному «делу». Вернули всё, кроме сборника Владлена Васильевича Гаврильчика под названием "Гадёныш". Я стал добиваться возвращения и этого сборника. Однако вместо книжки мне предъявили справку о том, что "Гадёныш" уничтожен, поскольку в нём содержались антисоветские высказывания и матерная ругань. Автора книжки пообещали вызвать для "профилактической беседы" в КГБ.
Оказавшись в лагере в Пермской области, я получал отрывочную информацию о жизни Клуба. Некоторые литераторы писали в зону. Часть писем мне отдали, часть была украдена или конфискована КГБ. Предлоги для конфискации сегодня выглядят диковато. Так, письмо Олега Охапкина, по словам цензорши, конфисковано из-за его религиозного содержания, письмо Виктора Кривулина из-за «условностей в тексте стихотворений». Уцелевшие послания я сохранил и вывез из лагеря. Среди них поздравительная телеграмма от Сергея Стратановского, присланная в зону в день моего рождения. Накануне дня рождения меня посадили в ШИЗО (штрафной изолятор, т. е. карцер) – это был «подарок» от лагерного начальства. Поздравление Стратановского мне вручили только потому, что не было инструкций, не разрешавших передавать телеграммы в штрафной изолятор. Письма и газеты передавать запрещалось. По тогдашним правилам горячую пищу в ШИЗО давали через день, причём по пониженной норме. Тёплая одежда и постельное бельё штрафнику не полагались. Из мебели в камере были только табуретка и «параша». Легко догадаться, что значит для зэка в такое время и в таком месте дружеское послание с воли. Забываются голод и холод, тесная одиночка с заледенелым окном и бетонной «шубой» на стенах становится просторной и наполняется образами друзей и знакомых. Маленький листок бумаги раздвигает серые стены камеры, и дышать становится легче: дышишь синевой неба и живым воздухом свободы.
Сразу после выхода клубного сборника «Круг» в зону № 37, в которой я в тот момент находился, приехал капитан Анисимов из оперативного отдела КГБ. В 1982 году он был в составе группы, проводившей у меня обыск. Анисимов показал мне «Круг», но отдать отказался – пояснил, что уже обещал передать книгу в зону № 36 Евдокимову. Потом Анисимов побывал у Евдокимова. Показал и ему «Круг», но сказал, что сборник уже обещан Долинину. После этих визитов Анисимов вместе с книгой вернулся для продолжения службы в Ленинград. Несколько позже я получил из дома посылку с «Кругом», но лагерная администрация отказалась мне её выдать. Я требовал отдать сборник, писал жалобы, но ничего не добился. Книгу поместили на склад личных вещей заключённых, находившийся за пределами зоны. Познакомиться с «Кругом» удалось только в «столыпинском» вагоне во время этапа из лагеря в ссылку. В поезде, идущем на Север, была возможность отдыхать от комаров, кишевших в пересыльных камерах сыктывкарской тюрьмы (там была промежуточная остановка), и спокойно читать. 17 июня 1986 года вагон дополз до приполярного города Усинска. Об этом населённом пункте я впервые услышал только тогда, когда конвой меня туда доставил. Стояли белые ночи, гораздо более светлые, чем в Петербурге. В городе на реке Усе мне предстояло провести два года ссылки. Однако отбывать срок до конца не пришлось. Весной 1987-го, после «горбачёвской амнистии», я вернулся в Ленинград. Тогда одновременно были освобождены полторы сотни политических заключенных и ссыльных.
К «перестройке», несмотря на освобождение, я отнёсся с настороженностью и недоверием: считал, что от коммунистов, что бы они ни затевали, не следует ждать ничего, кроме очередной пакости. В «Теплоэнерго-3» на прежнюю должность сменного мастера меня не взяли. Пришлось пойти простым газооператором. КГБ продолжал наблюдать за мной. Во время стажировки в котельной я оказался в одной смене с поэтом (не членом Клуба), который выпрашивал у меня книги Солженицына и Авторханова. Я знал, что его другом и собутыльником был сотрудник КГБ, проявлявший профессиональный интерес к литературе, и ничего, кроме зарубежного издания стихов Пастернака, поэту не дал. Осторожность и в «перестройку» была необходима – последнее политическое в Ленинграде «дело» КГБ прекратил только в сентябре 1989 года.
Атмосфера в Клубе в 1987-м радикально отличалась от той, что была в год моего ареста. Культурная жизнь всё больше политизировалась. Выходил самиздатский сатирический литературно-публицистический журнал «Красный щедринец», чуть позже появились новые общественно-политические журналы: «Меркурий» (близкий к либерально-коммунистическому клубу «Перестройка») и «Демократия и мы» (близкий к Ленинградскому Народному Фронту). В редколлегию последнего вошёл и я. Редакторами всех этих изданий были члены Клуба-81. В журнале «Демократия и мы» Р. И. Пименов печатал главы из книги «Происхождение современной власти». На этот раз уже под своей настоящей фамилией. И надо было КГБ столько лет гоняться за этой книгой, искать доказательства того, что под псевдонимом Спекторский скрывается именно Револьт Иванович?
В 1988-м Ольга Бешенковская предложила мне сотрудничать с новым изданием, которое она готовила к выпуску. Это был литературный альманах «ТОПКА» («Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов»). Для альманаха я написал рассказы «В «собачнике» и «Яма». В их основу были положены действительные события, известные мне со слов нескольких зэков. То, что они написаны от первого лица, всего лишь авторский прием. Однако некоторые читатели приняли эти рассказы за мои мемуары.
Несмотря на выход «Круга», литературный самиздат не утратил своего значения. Клубные "Регулярные ведомости" не дожили до моего освобождения, но продолжали выходить литературные журналы и сборники: «Часы», «Обводный канал», «Предлог», «Митин журнал» «Мост», журнал для детей «ДиМ» (Девочкам и мальчикам). Эти издания редактировали члены нашего Клуба. Интенсивно расширялись связи ленинградских самиздатчиков с коллегами из других городов. В октябре 1987-го в помещении Клуба – полуподвале на улице Фурштатской (тогда Петра Лаврова), 5 – прошла первая встреча редакторов и представителей независимых периодических изданий из Ленинграда, Москвы и Риги. Из литературных событий того времени наиболее интересными мне показались собрания, посвящённые присуждению Нобелевской премии Иосифу Бродскому и 70-летию А.И. Солженицына. Эти собрания вызвали не меньший ажиотаж, чем первые клубные чтения в Музее Достоевского. Сидячих и стоячих мест на квадратных метрах Клуба не хватало, и слушатели теснились во дворе у раскрытых окон импровизированного конференц-зала. Продолжались и поэтические чтения. На одном из них выступил Дмитрий Бобышев, приехавший в Ленинград после многих лет эмиграции. Он прибыл поздней осенью. Холодное, тёмное и слякотное время для своего визита Бобышев выбрал специально: он боялся заболеть ностальгией. Я повёл его на митинг, участники которого требовали убрать имя Жданова с карты города. Ораторы обличали сталинского сатрапа и тоталитарный режим. Бобышев, прекрасно помнивший глухие советские времена, признался, что с минуты на минуту ждал ареста ораторов и разгона митингующих.
Полуподвал на Фурштатской активно использовали не только литераторы, но и участники «перестроечных» общественных объединений, возникавших в то время в большом количестве. Некоторые ассоциации создавались непосредственно в помещении Клуба. Среди них экологическая группа «Дельта», Организация «За Народный Фронт» (ОНФ), из которой скоро вырос Ленинградский Народный Фронт (ЛНФ), и т. д. Многие литераторы стали активистами демократического движения. Пётр Кожевников возглавил «Дельту», в Правлении ОНФ состояли Борис Иванов и Сергей Магид. Я вошёл в редколлегию Информационного бюллетеня Организации «За Народный Фронт». Этот бюллетень и журнал «Демократия и мы» стали первыми абсолютно легальными изданиями, в которых я участвовал. Открыто печатать, пусть только в самиздате, тексты, схожие с теми, за которые недавно сажали, было непривычно и радостно.
На Фурштатской готовились транспаранты для митингов и демонстраций, в том числе для самой первой массовой демонстрации демократических сил Ленинграда, проведенной 25 июня 1988 года. Наша колонна численностью примерно в тысячу человек прошла от БКЗ «Октябрьский», построенного на месте снесённой греческой церкви, до Смольного собора. По дороге мы несколько раз принимались скандировать: «Долой КГБ! Долой КГБ!» Вдоль колонны двигались автомобили с кинокамерами; прохожие, наверное, думали, что снимается кинофильм. Мы приглашали их присоединиться к шествию и некоторые присоединялись.
В помещении Клуба работал информационный центр ЛНФ, проводили собрания самые разнообразные объединения сторонников «ускорения», «перестройки» и «гласности». Молчаливое большинство обретало голос. Однако в демократические организации пришли не только принципиальные противники коммунистической системы, но и обычные советские конформисты, недовольные лишь скромным местом, отведённым им в этой системе, и надеявшиеся на изменение своего положения благодаря переменам в политической жизни страны. Нельзя забывать и об агентах КГБ, внедрённых в демократическое движение. Об их роли до сих пор известно не всё.
Бомонд из официальных творческих союзов благодаря «перестройке» коллективно «прозрел». Сначала он выступил за «ускорение» и обновление социализма (тоталитаризма), а затем, осмелев, и за полную замену его на демократию. Дистанция между либералами из официоза и неофициалами стала сокращаться, но полного слияния не произошло. Многие из этих либералов теперь скорбят об утраченной гарантированной пайке. Запретный плод свободы оказался слишком кислым.
Членам Клуба «прозревать» было не нужно. «Перестройка» только легализовала всё то, что было достоянием неофициальной культурной среды и прежде. В толстых журналах конца 80-х печатались произведения, давно известные читателям самиздата.
Перемены принесли ослабление идеологической цензуры, и печатный станок стал доступнее. Если в начале 80-х неофициальные литераторы могли пробиться к широкому читателю и слушателю только через Клуб, то в конце «перестроечного» десятилетия появились новые многообразные возможности. В этом многообразии каждый находил свой путь. В Клуб входили разные люди, и пути они выбирали тоже разные. Литераторы начали покидать котельные, для многих открывалась дорога в обновленный Союз Писателей. Комнатушки на Фурштатской становились слишком тесными. После поджога в помещении Клуба среди литераторов не нашлось никого, кто взялся бы восстанавливать обгоревшие потолки и стены.
Цит по: Долинин В. Не столь отдаленная кочегарка : воспоминания, рассказы. – СПб., 2005